Личность или церковь: кому принадлежит свобода совести

Свой взгляд

О том, как личная жизнь Генриха VIII создала условия для появления свободы совести, почему авторы первой американской конституции сделали ее обязательным элементом демократии, и о сложных взаимоотношениях личности с церковью и государством «Беларусский журнал» поговорил с философом и методологом Владимиром Мацкевичем.

— В наше время принято называть право на свободу совести, вероисповедания одним из базовых естественных прав человека. Мне кажется, мы как-то забываем, что само это понятие — «свобода совести» — возникает во вполне конкретном пространственном и временном измерении — в Европе в эпоху Реформации.

— Стоп-стоп-стоп. Действительно, свобода совести стала одной из главных свобод в определенный исторический период. И, собственно, с нее началась эмансипация и «отвоевывание» свобод и прав различных социальных, этнических, религиозных групп. Но если мы говорим об эпохе, которую позже историки назовут эпохой Реформации, то свободы совести поначалу было очень и очень мало. Основные общественно-политические действия, которыми сопровождалась эта эпоха, были направлены как раз против свободы совести.

О какой свободе совести можно было говорить, когда английский король Генрих VIII объявил себя главой церкви, отказывая папе римскому в главенстве над церковью англичан? А дальше, те гонения на католиков, которые воспротивились такому решению, — это свобода совести?

В Германии в это время Лютер написал свои 95 тезисов и прибил их к стене виттенбергской церкви. Все, что после этого началось, было бы элементарно раздушено и разбито как на уровне богословских споров, так и на уровне церковной организации, если бы немецкие князья не увидели свою выгоду. И победа лютеранства в Германии, а затем и в Северной Европе, стала возможна благодаря тому, что был объявлен принцип: «Чья власть, того и вера». Какая тут свобода совести, когда король или князь какой-то немецкой земли приказывал, во что и как верить?

Это длинная эпоха, и вопрос о свободе совести встал не на первых этапах, не на первых шагах Реформации, а несколько позже, в XVII веке, во времена Английской революции, религиозных войн в Европе, основания Североамериканских колоний.

— И, тем не менее, пусть не на первых этапах, но вопрос свободы совести встает. Как вообще возможно появление такого стремления, такого странного феномена — свобода совести — в тех условиях, которые вы описываете?

— Вопрос свободы совести встает гораздо позже в той же самой Англии и связан с церковной реформой Генриха VIII. Но пока англиканская церковь была государственной, никакой свободы совести быть не могло.

Проблема встала, когда внутри англиканской церкви, освобожденной от авторитета папы римского, и, в этом смысле, от всего накопленного столетиями схоластического богословия, люди начали искать смысл и подтверждение своих религиозных воззрений непосредственно в самой Библии, которая к этому времени стала активно печататься и распространяться на народных языках. Как в Англии, так и в Германии, и в других европейских странах.

Естественно, возникает то, что потом Поль Рикер назовет конфликтом интерпретаций. Этот конфликт накапливается в церковных общинах: разные общины стали придерживаться разных интерпретаций Писания.

Дальше — больше. Оказалось, что некоторые интерпретации напрямую взывают к социальному действию, т.е. к действию за пределами своей общины. И как только интерпретации вероучения стали побуждать людей к действиям за пределами своих общин, встал вопрос о правомочности таких действий.

— Но ведь такого рода споры все равно отсылают к одному комплексу взглядов. Пока у нас есть Писание, то пусть даже есть разные интерпретации — истина-то все равно есть, и она одна! Мы же говорим о свободе совести как о принципе, который утверждает возможность иметь разные взгляды, следовать разным религиям, т.е., в конечном счете, утверждает, что одной истины не существует.

— Конечно, но до этого же додуматься надо! Хотя, уточним: речь не об истине, а о возможности ее разных интерпретаций. Все протестанты и реформаты следовали принципу: одно Писание, одной верой. Sola skriptura, sola fide, sola gratia, solus Christus, soli Deo Gloria. Это все в одном экземпляре. Но одно и то же Писание читали и понимали по-разному. Спасались одной только верой, но каждый верил по-своему. Славили одного Бога — кто как умел и считал правильным.

— Вот и мне интересно, как до этого можно было додуматься! Особенно внутри религиозного дискурса. Я всегда была уверена, что свобода совести — это достижение свободного от религии разума.

— Додуматься до этого действительно было непросто. Вот католики вообще не додумались, хотя споры на те же самые темы вели. Но принцип разрешения этих споров был совсем другим. Начинают богословы спорить, они могут договориться между собой, и тогда они могут создать орденский устав, который основан на определенных установлениях. Те, кто с ними не согласен, могут создать другой орден, и теперь уже богословы двух орденов начинают спорить между собой, и могут продолжать эти споры до бесконечности. А если вопрос обязательно требует разрешения, то могут обратиться к некой внешней инстанции. Например, вынести вопрос на Собор.

В Средние века вселенские церковные соборы стали собираться достаточно редко, потому что в католической церкви был высший авторитет — папа римский и его курия. А соборы отдельных церквей не снимали противоречий, а только вели к догматизации расхождений.

Если папа римский принимал какое-то решение, то «неправильные» взгляды объявлялись еретическими, и вопрос закрывался. Так, на соборе в Констанце в начале XV века был осужден и сожжен Ян Гус, его учение было объявлено еретическим. Все чинно и мирно, никакой свободы совести.

Правда, вопрос был закрыт только для католиков, а гуситы создали свою отдельную церковь моравских и чешских братьев, которая через 100 лет влилась в движение Реформации. И церковь жива до сих пор.

А вот когда к королю Англии, который является главой англиканской церкви, обращаются с богословскими вопросами — что он отвечает? Да ничего он не отвечает. Говорит, разбирайтесь сами! В этом смысле, в англиканской церкви был потерян верховный институт разрешения богословских споров. И как только он был потерян, каждый получил право интерпретировать исходное Писание так, как ему вздумается.

Этим самым был создан прецедент, когда нельзя было заставить ни одну церковь-общину отказаться от ее взглядов, она могла их проповедовать. Проповедование взглядов противоречило сложившейся практике подавления ересей, инквизиции. Какое право вы имеете подавлять мои взгляды, если отсутствует институт, который может объявить меня еретиком? Если король отказывается быть судьей в этих спорах, то каждый пастор церкви имеет такие же права, как, например, епископ. Вот тут и начинается свобода совести.

Эта история мифологизирована адептами прав человека как естественных прав. Ничего естественного в этом нет. Проблематика свободы совести возникает в ходе весьма драматичных коллизий.

— А откуда столько драматизма, особенно когда право на интерпретацию Писания, т.е. истины, уже распространено на всех? Или хотя бы на церкви. Что тут сложного: найди церковь с подходящей интерпретацией или создай свою, и реализуй там свою свободу совести.

— Вернемся к истории. Мы уже договорились, что вопрос свободы совести возникает, когда уже утвердились разные церкви. В частности, такие церкви, в которых отсутствовал институт разрешения богословских споров. И как только это было осознано, возникло разделение на социальную сторону этих вопросов и сторону, которая касается собственно совести.

Совесть (со-весть) является последней инстанцией в решении богословских споров тогда, когда эти споры не выносятся за пределы общины, церкви, исповедующей тот или иной взгляд и подход. А что делать с вопросами, которые выносятся вовне: вопросами собственности, имущества, способов предъявления своей религиозности миру, того, что затрагивает других людей, не входящих в ту или иную общину?

Тут и начинают возникать социально-правовые коллизии. Тогда говорится: вы свободны в отношении своей совести, но вы не свободны в отношении социальных действий, которые вы можете предпринимать. Исповедуйте что хотите, но ваше социальное поведение должно быть под контролем.

В основном, все эти коллизии разворачиваются в Англии. Люди в англиканской церкви осознали неправомерность социального неравенства. И стали покушаться на институт частной собственности, возложив на него вину за это неравенство. За это их начали преследовать, ибо это уже социальное действие.

Но рефлексия социальных отношений находилась тогда на очень примитивном уровне, и их преследование объяснялось их «неправильными» религиозными взглядами. Понятное дело, они начинают возмущаться: а как же свобода совести? И, в итоге, эмигрируют. Сначала в страну, где якобы была свобода вероисповедания — в Нидерланды, а потом дальше. И добираются до Северной Америки.

Убеждение в том, что свобода совести есть первейший и неприкосновенный принцип свободы человека, утвердилось уже в Новом Свете, где эмигранты из реформатских стран стали основывать территориальные общины на основе того или иного вероучения. Пуритане — Массачусетс и Мэн, шведские лютеране — Делавэр, квакеры — Пенсильванию, французские гугеноты — Квебек.

Фокус в том, что они приехали основать свои колонии, чтобы уйти от социума, который существовал в Европе. Но они не претендовали на государственную независимость. Они говорили: поскольку нам не нравится ваше социальное устройство, мы найдем себе пустую землю или отвоюем ее у язычников, поселимся и будем жить так, как хотим.

Не хотите исповедовать наши пуританские взгляды — вот вам Мэриленд, земля королевы Марии, католички, идите туда, и живите как католики. Живите, как хотите. И именно в колониях Северной Америки свобода совести была введена в принцип, там он реализовывался в полноте.

И это убеждение они сохранили вплоть до американской революции XVIII века. Именно поэтому оно легло в основу первой американской конституции. Поскольку это первая демократическая конституция эпохи Просвещения, по ее лекалам стали писать потом все остальные. Вот так принцип свободы совести был положен в качестве базового и естественного права человека во все демократические установления.

— Ну, вот, наконец-то стало понятно, с чего все началось.

— Это всего лишь интерпретация (смеется). Одна из возможных. Потому что, на самом деле, началось все на суде над Сократом, которого обязали выпить цикуту, приговорив к смерти за совращение молодежи. Т.е. за призыв к молодежи не почитать богов. Но это совсем другая история.

— Вернемся к идеальной ситуации американских штатов, каждый из которых мог устанавливать собственные правила жизни в соответствии со своими религиозными убеждениями. Современные вызовы в области свободы совести связаны как раз с обустройством социального пространства, общего мира, в котором возможно существование разных взглядов и убеждений.

— Нужно четко разделить три вещи: религию, церковь и то, что якобы религии и церкви предшествует, а именно: веру, или трансцендентальное.

Когда мы говорим «вера», мы вынуждены апеллировать к развитой онтологии и богословским учениям, выработанным в христианстве. А при этом вера как таковая ни для кого, кроме христиан, не играет той роли, какую она играет в христианских церквях, да и то не во всех, а только в реформированных или протестантских.

Большинство религий держится на ритуалах и обрядах. Но во всех религиях есть свое трансцендентальное. И мы должны четко разделять: во-первых — область трансценденции; во-вторых — область религии, т.е. связанность ритуалами, обрядами и т.д.; и в-третьих — область социальной организации, т.е. церковь. Это три разных ипостаси существования того целого, которое мы обсуждаем, затрагивая вопросы свободы совести.

Когда мы говорим о свободе совести, то применительно к чему? Глупо говорить о свободе совести применительно к религии. Нет и не может быть ни в одной религии никакой свободы совести.

Церковь, экклесия, синагога, собрание — это социальная организованность, в которой регламентируются самые интимные стороны жизни, в том числе брак, секс, деторождение. Строго регламентируются, никакой свободы! Собственно, свобода совести существует в области веры, в отношении человека с трансцендентальным. Т.е. она становится возможной, когда люди выходят из религиозной связки единомышленников и из социальной организованности церквей.

Именно поэтому секуляризация перехватывает идею свободы совести как права выйти из религиозной зависимости и социальной организации церкви. Первоначально, поскольку представление о Боге было целиком в рамках юрисдикции института церкви и оформлено ритуальным поклонением, иметь своего Бога означало прямой путь на костер. Поэтому те, кто имел своего Бога, пытались куда-то уйти и создать свою церковь. Но те, кто был озабочен собственно свободой, объявляли себя атеистами или агностиками. Потому что не фокус иметь другого Бога — фокус в том, чтобы быть свободным.

И вот эта мысль о свободе как таковой настолько долго доходила до сознания людей, что еще в начале XX века в большинстве государств и правовых систем Европы нужно было указывать не этническую принадлежность, а вероисповедание. Представить себе человека вне религиозной принадлежности еще сто лет назад люди не могли — точно так же, как сегодня националисты не могут представить себе людей вне этнической идентичности.

Хотя сегодня люди могут не иметь ни этнической идентичности, ни религиозной, ни даже гендерной, как выясняется. Вот только имеет ли это отношение к свободе совести?

— Вы затронули вопрос «перехвата» идеи свободы совести, которая становится одним из ведущих идеологических и практических принципов секуляризации. На уровне идеологии, по крайней мере, в Европе, представления о свободе совести, вероисповедания, успешно вошли в массовое сознание. А вот на уровне практики конфликтов и противоречий в этой сфере меньше не становится.

— Вот, интересно, почему их должно стать меньше? В основе свободы совести как гарантированного права лежит очень простое, но фундаментальное противоречие. Одним из главных правовых принципов, обеспечивающих свободу совести, был принцип отделения церкви от государства. Что это значит? Государство не вмешивается в дела церкви. Вы можете выбирать любую церковь и в своей церкви жить, как хотите, у вас там процветает свобода совести, но коллективная.

А если ваша коллективная религиозная совесть приводит к такому развитию ритуальной стороны жизни, что она принимает изуверские формы? Например, ваша церковь практикует человеческие жертвоприношения или членовредительство для своих адептов, или запрещает медицинское вмешательство, скажем, переливание крови или прививки? Согласно принципу отделения церкви от государства, государство не может в это вмешиваться. А если государственные законы предусматривают кару за членовредительство? Значит, в этом случае они должны ограничивать коллективную свободу совести.

И тогда два равноправных субъекта вступают в клинч. А ведь принцип отделения церкви от государства и принцип свободы совести означает, что церковь становится равносубъектной государству, а личность, гражданин — равносубъектным им обоим.

И вот личность устанавливает одни отношения с государством, а другие — с церковью. Государство запрещает членовредительство, а церковь требует (вспомните хотя бы секту — церковь скопцов). Проблема, однако!

И тут начинается диалог. Церковь вступает в отношения с государством примерно с таким посылом: мы равносубъектны, а твои требования, государство, противоречат нашим. При этом своими предшествующими законами ты гарантировал нам право вести тот образ жизни, какой мы хотим, а теперь отказываешься свои же законы выполнять. Поэтому придется тебе, государство, отказаться от законов, запрещающих кастрацию или человеческие жертвоприношения, или многоженство, например.

— Т.е. идет нормальный демократический процесс, когда есть группы интересов, лоббирование, политика...

— Конечно. И поиск решений, снимающих накопившиеся противоречия. Отношения между церковью и государством могут быть конфликтными. И время от времени государству приходится перенимать у церкви ряд функций.

Например: все граждане равны перед законом, говорит государство, а в государстве приняты законы о наследовании. А эти законы по сути своей предполагают неравенство: родственники в этих отношениях не равны неродственникам. Сосед не может претендовать на наследство, а вот ребенок, живущий за тысячу километров, — может.

Степень родства человека с человеком определяется браком, а брак до XVIII века (а в Америке — до XIX века) находится в юрисдикции церкви. Значит, нужно отобрать у церкви право определять брачные отношения, иначе мы не сможем добиться реализации принципа равноправия граждан. Потому что пока церковь решает, кто кому родственник, государство не может гарантировать равных прав в сфере наследования своим гражданам.

Вообще, с права наследования все, собственно, и началось. Реформация началась с брачных проблем Генриха VIII. Сейчас многие государства легализовали гомосексуальные браки, т.е. объявление людей одного пола, не связанных кровными узами, родственниками по браку, и требуют их признания церквями. Некоторые церкви соглашаются с этим, а другие — нет.

Первоначально человечество боролось за свободу совести, т.е. за право верить во что угодно. И объединяться для исполнения определенных ритуалов. Но как только мы начинаем считать, что субъектами права, регламентирующего свободу совести, является церковь, а не личность, мы попадаем в сложную систему отношений между государством и церковью, забывая про то, что свобода совести касается личности, а не церкви.

Когда церкви становятся субъектами свободы совести, личность попадает в ситуацию «между двух огней». Пока области внутрицерковного права и права государственного не пересекаются, все спокойно. А вот когда начинают пересекаться — возникают все эти сложные договорные отношения, связанные с тройственными коллизиями, которые возникают между социальным институтом церкви, социальным институтом государства и социальным институтом личности, каждый из которых свободен по-своему.