Виктор Мартинович: Я понял, почему украинская литература состоялась, а наша пока еще не звучит

Этой осенью в Музее истории искусств Вены европейские зрители увидят спектакль по пьесе беларусского писателя, журналиста и искусствоведа Виктора Мартиновича. Автор романов нового времени "Паранойя", "Сцюдзёны вырай" и "Мова" выступил в качестве драматурга и создал пьесу "Самое лучшее место на свете", а вдохновением для текста послужила картина Сэмюэля Хоогстратена "Старик в окне".

Роли в спектакле будут играть актеры Ganymed - театрального проекта, специально для которого драматурги и искусствоведы стран Европы выбирают музейные полотна и создают пьесы. Для каждой картины - свой спектакль, на время которого все остальные произведения искусства закрывают драпировкой.  

Мартинович - пока единственный из литераторов Беларуси, удостоенный чести прозвучать в залах Kunsthistorisches Museum Wien. До октября осталось ждать совсем недолго, а пока писатель наслаждается летом и успел побывать в полесском плавании.  

- На днях вы вернулись из путешествия по реке Припять. Насколько этот путь на резиновой лодке в компании хаски изменил ваш внутренний мир?

- Любое путешествие очень сильно меняет тебя. Это путешествие было необычным потому, что средством передвижения являлся не самолет или какой-то европейский поезд, а резиновая надувная лодка, из которой ты не мог выйти. Местом действия на этот раз была не какая-то неизведанная азиатская страна, а Беларусь, которая вдруг оказалась совершенно неизвестной - с цыганами, бушем, мангровыми зарослями и загадочными хижинами по берегам. Ну, и компания была "фиксированной". И ты не мог, как обычно, когда болтаешься по Азии или Европе автостопом, двигаться вперед, меняя попутчиков.

Фото из Facebook Виктора Мартиновича

Это путешествие мне многое дало. Я своими глазами видел совершенно невероятные города из парников вокруг Ольшан, где живут протестанты в больших и хороших домах, а в парниках выращивают огурцы. Каждая семья там владеет фурой и несколькими машинами. Они, как протестанты, имеют по много детей, и все члены семьи заняты огуречным бизнесом. И когда ты проезжаешь через этот город, у тебя едет крыша от того, что это - тоже Беларусь, но которую ты ни фига не знаешь!

Почему эти огуречные короли оказались именно в Ольшанах? Так сложилось исторически? Или они туда приехали? Если да - то откуда? И почему не уехали, почему живут так компактно? Въезжаешь в какой-нибудь агрогородок, а там - все те же спитые рыла, в кафе вместо туалетов - дырки в полу. А когда едешь по Ольшанам, видишь такую "Швейцарию", где никто не пьет, все работают, а парники размером с минские кварталы.

Ощущение от ночи, проведенной на воде, от дня, который ты провел, сплавляясь по реке, очень сильно тебя меняет. Впечатлений, конечно, масса. Их надо осмыслить.

- Свои впечатления про баньку по-черному, цыган-пастухов и сома, который ловится на паленого воробья, вы назвали самым искренним текстом за последние месяцы. Планируете ли включить его в будущую книгу?

- Мои книги так не пишутся, я не составляю их из фрагментов каких-то уже написанных прозаических кусков. Роман - это всегда отдельный текст, который никак не связан с тем, что ты пережил на реке. То есть, сюжет образуется в связи с тем опытом, который ты пережил и получил, но эта связь не прямая.

Да, многие люди предлагают мне подумать о том, чтобы издать эссеистику, фрагменты, которые появляются на сайте "Будзьма", отдельной книгой. Но мне кажется, книжку эссе нужно издавать, когда ты все что мог, в жизни уже написал. И, оглядываясь назад, видишь там что-то достойное и неизданное. Сейчас моя задача - смотреть в будущее. Не обманывать читателя. Мне нужно издавать полновесные романы, которые от меня ждет, наверное, какое-то количество людей.

Поэтому надо не спешить с тем, что издаешь, надо думать и быть очень разборчивым в этом. Писать можно что угодно, а вот показывать читателю - только завершенные высказывания, которые что-то могут изменить. Тексты, которых пока никто до тебя не создал.

Перед тренировочным полетом с фигурами высшего пилотажа. Фото из личного архива Виктора Мартиновича

- В июле 2011 года вы написали на странице в Facebook о том, что наша "литература продолжает звучать и читаться. Пусть не многими, пусть единицами, но сам факт этого прекрасен". Вы не поменяли свое мнение за четыре года?

- Знаете, я был романтиком четыре года назад. И два года назад, пожалуй, я был романтиком. Теперь иллюзий меньше. То, что я считал некой формирующейся новой  беларусской традицией, созвучной тому, что видится серьезной литературой в Европе, пока так и осталось за скобками институционализированного литпроцесса, который ввиду ряда причин (консерватизма, отсутствия интереса к авторам за пределами круга личных друзей и т.п.) слишком устремлен в прошлое и не видит не только будущего, но и настоящего.

Та прелюдия, в которой мне мнилась великая мелодия, оказалась повторяющимся речитативом скрипок, при том, что некоего соло, наполняющего речитатив красотой и смыслом, не зазвучало. И есть все основания бояться - не зазвучит. Неплохие новые авторы замалчиваются. Вспомним Артура Клинова или посмотрим, что произошло с Ромой Свечниковым на "Дебюте". Искренним текстом Ромы зачитывается молодежь, его так странно игнорировать!

Главное же - послушав и почитав старших коллег, прозаиков, которые звучали  в 90-х, я увидел у них те же иллюзии, что были у меня четыре года назад. Они рассеивались у них также медленно, в итоге привели к разочарованию и ощущению пустоты в их текстах. Я слышу нотки этой разочарованной усталости в "Хвілінцы" Игоря Бобкова.

Знаете, наша большая проблема - проза, метафоры в которой отсылают не к сиянию солнца, а к тому, как сияние солнца описано у Пруста. Это такой тройной уровень истирания смыслов - об этом, кстати, писал Шкловский в эссе, посвященном "старой поэзии", которую перевернули имажинисты. Так вот, Шкловский уже был! Он это все уже объяснил. И  ОПОЯЗ уже был, ЛЕФ был, Мележ был, и Пруст с Кафкой тоже были! С другой стороны, блестящий, волшебный текст-сказка Сергея Дубовца - нечто действительно самобытное, стилистически блестящее и местами сильное до мурашек на шее - не замечается. 

Алесь Аркуш, Владислав Ахроменко, Юрий Станкевич, Наталка Бабина - я пользуюсь случаем, чтобы напомнить читателю о них.

- По вашей пьесе этой осенью будет поставлен спектакль в Вене, в Музее истории искусств. Кроме повода для гордости, что для вас значит постановка "Самого лучшего места на свете"?

- Это важный для меня этап попадания на крупную европейскую сцену. Это признание. И это изгнание из себя комплексов, потому что, повторюсь, уже была написана одна пьеса для беларусского театра - Купаловского. И пьеса была не о политике, а о ревности: ревнивый любовник изводит свою девушку допросами о том, с кем она спала. И он таки добивается истины, да, она ему изменяет. Но любовник является следователем, и потому все это страшно - мы симпатизируем не обманутому, а допрашиваемой.

Мне кажется, это был блестящий текст. И он просто похоронен. Я не знаю его судьбу. Ввиду неуверенности в себе, я не отправлял его ни на какие-либо конкурсы, ни в какие русские театры. И вдруг, уже полностью уверовав в то, что драматург из меня никакой, я получаю жирный знак того, что писать я умею, и драму я чувствую. Так что спектакль по моей пьесе в Kunsthistorisches Museum Wien для меня - персональная победа.

- Не жалеете, что упустили в качестве темы для пьесы полотно Брейгеля "Охотники на снегу"?

- Жалею. Это, наверное, мое самое любимое произведение из тех, что экспонируются в Музее истории искусств. За три месяца жизни в Вене я ходил в этот музей четыре раза - специально для того, чтобы посмотреть зал с Брейгелем. По личным причинам получилось так, что картина "Охотники на снегу" стала для меня очень важна. Соответственно, некий текст пьесы на эту тему, который я мог бы написать, был бы очень красивым. Но вот не сложилось.

Может быть, это и хорошо, потому что рефлексировать на тему "Охотников на снегу" - то же самое, что рефлексировать на тему "Джоконды". Слишком много уже написано об этом, в отличие от Хоогстратена, от его "Старика в окне", который даже в Вене не слишком известен. Так что все произошло так, как должно было.  

- Что вы увидели в картине "Старик в окне" Хоогстратена?

- Я очень внимательно в нее всматривался - пытался разгадать ее загадку. Дело в том, что Хоогстратен известен как мастер иллюзий, как человек, который создавал трехмерные пространства и помещал их в спичечный коробок, в стилистике пост-Ренессанса  экспериментировал с пространством. Поэтому я воспринимал его примерно так же, как Чюрлениса, Дроздовича или Уильяма Блейка, у которых реальность - не вполне то, что кажется.

В ночном клубе Вильни. Фото из личного архива Виктора Мартиновича

Изначально "Старик в окне" мне показался чем-то похожим на "Райгардас" Чюрлениса, единственную реалистическую картину в его творчестве, над которой как исследователи не бились, никакого мистического компонента не отыскали. И вот мне показалось, что на фоне всего остального, созданного Хоогстратеном, "Старик в окне" - это запрятанная иллюзия, штука, которую нужно разгадать. И чем больше времени я проводил перед картиной, чем больше пытался ее понять, тем меньше я понимал, собственно, какой в ней кроется трюк.

Внезапно пришел сюжет, связанный со Второй мировой войной, как ни странно, ведь она уже и мне набила оскомину в контексте беларусской культуры. Я обнаружил вот что: если долго всматриваться в лицо старика, торчащее из оконца, возникает ощущение, что ты смотришь на поезд, который набит евреями и вот-вот тронется в лагерь смерти. Это умозрительное движение и запустило тот процесс фантазирования, который привел меня к пьесе.       

- В октябре Вена узнает Виктора Мартиновича. А как быть с остальными беларусскими писателями? Насколько известна в Европе наша современная литература?

- Вообще, она очень слабо известна в Европе. Последний автор, о котором там было что-либо известно, это Быков, благодаря Норберту Рандау - был такой единственный переводчик в Германии, который переводил с беларусского на немецкий. Рандау умер в прошлом году. Мне посчастливилось с ним познакомиться, но не посчастливилось получить его перевод.

Сейчас я работаю с одним из немногих переводчиков с беларусского на немецкий, преемником Рандау, Томасом Вайлером. Кроме него есть еще Мартина Якобсон и Тина Вюншман, других я не знаю. Таким образом, "емкость выхода" беларусской литературы на европейский рынок умещается в то количество книг, которое качественно может перевести с беларусского языка на немецкий три человека. Три! Такая вот беда. Ясно, что эта емкость невелика, и здесь нужно не только качественно переводить, но и качественно отбирать книжки, предлагаемые издателям.

Я стараюсь рассказывать больше в Германии, Австрии и Швейцарии про те книги, которые я считаю литературой. Мне нравится роман Некляева, заслуживший Гедройца в позапрошлом году, "Автомат с газировкой с сиропом и без". Мне нравится "Хвілінка".

Вы знаете, сейчас я читаю Юрия Андруховича - взялся за книгу, услышав про его успех в Германии и про то, что популярность украинской литературы там началась именно с этого автора. Нынешний культовый статус Сергия Жадана в Германии обусловлен именно стартом Андруховича.

Так вот, я вдруг обнаружил, что "Московиада" Андруховича и "Ворошиловград" Жадана написаны как будто одним человеком. Это один большой стиль, одна литература! Они говорят совершенно об одном. Практически на одном языке. Похожи лирические герои, шутки, общий веселый угар. И я понял, почему украинская литература как проект состоялась, а наша, беларусская, литература пока еще не звучит. Потому что новая беларусская литература состоит из группы плохо знающих друг друга, абсолютно не читающих друг друга, авторов, которые "мочат" друг друга, а не популяризируют. "Мочат" даже в стилистическом плане.

Таким образом, пока мы все вместе не найдем новый общий беларусский стиль, ничего хорошего у нас не выйдет.

Портрет для обложки книги. Фото из личного архива Виктора Мартиновича